Консул
Сделать домашней страницей Написать нам

Анонс
«Консул»
№ 1 (74) 2025


«ДИПЛОМАТИЯ ПОБЕДЫ»

 

Точка зрения
ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН

Станислав ТКАЧЕНКО — о том, чего ждать от Запада, БРИКС и Трампа в 2025 году
Если 2024 год для большинства ведущих государств планеты был годом выборов, то наступивший 2025-й в странах Запада может стать годом разочарования граждан в результатах прошедших голосований. Политическая ситуация в прошлом году привела к кризисам и внеочередным выборам в Великобритании и Франции, острому правительственному кризису в Германии и сенсационному триумфу республиканца Дональда Трампа над казавшимися непобедимыми демократами во главе с президентом Джозефом Байденом. Поэтому в кругу стран, обычно именуемых Глобальным Севером, можно ждать правительственных кризисов, громких отставок и странных назначений, в ряде государств пройдут новые внеочередные выборы, что будет отражать недовольство электората итогами голосований предыдущего года.

Возвращается боль, потому что ей некуда деться. Эдуард Воловик

96Сейчас любому из нас, членов Союза воспитанников детдомов, уже больше 70 лет. Тяжелое и незабываемое время сиротского детства соединило нас невидимыми узами. Мы до сих пор дружим и помогаем друг другу. Как и наши умершие братья и сестры, наши друзья и подружки, мы не знали детства, не испытали того блаженного чувства, когда на губах вечно улыбка, а в душе всегда мир.

     Сам не знаю, зачем постоянно смотрю телевизи­онные передачи «Жди меня». Вот недавно в студии сидел мужчина, который разыскивал своих родствен­ников, потерянных во время войны. Фамилию, имя и отчество этот далеко уже не молодой человек по­лучил в эвакуации, в детском доме. Родился он при­близительно в 1937-1938 годах. Был эвакуирован из Ленинграда в Ярославскую область в 42-м. Пом­нит, что у него были в четырехлетием возрасте светло-русые волосы... Слышу описание этих примет, а у самого в душе возникает совершенно утопиче­ская надежда: а вдруг тогда, в 42-м, в военной не­разберихе кто-то что-то перепутал и мой младший брат жив?..

     Вспоминается картинка довоенного быта на­шей семьи... В тесно заставленной комнате — большой темный дубовый буфет, печка, металли­ческая кровать с шариками, диван, а на трелья­же символ счастья — семь слоников. Посередине комнаты — большой обеденный стол. Вечер с суб­боты на воскресенье. У нас гости. Нет, они не справляли шабат, чем по нынешним представ­лениям тогдашняя благочестивая еврейская семья должна была бы заниматься, — взрослые дулись в преферанс. Причем карточные баталии затяги­вались до самого утра. С застольем и танцами. Мы с братом в это время лежали на диване за ширмой и прислушивались к разговорам взрос­лых, их речи нас убаюкивали. Сейчас кажется странным, что в то время никто не пытался гово­рить тише, дети засыпали и так.

     ...Большая кухня коммунальной квартиры с керо­синками и примусами, где все готовили себе обед. Телефон один на семнадцать человек, и на его зво­нок шел отвечать любой из соседей. Это атрибуты моего детства, и они совсем не похожи на нынешние. Изменилось все: быт, люди, нравы...

     Брату было четыре года, а мне шесть, когда за­кончилось наше детство. Началась блокада, и мы впервые услышали незнакомые и непонятные сло­ва: карточки, госпиталь, сироты. Горе вошло в каж­дую семью...

     Для нас реальность войны началась 7 ноября 1941 года, с даты, в людской памяти связанной со­всем с другими событиями. В тот день хоронили на­шего дядю, добровольцем ушедшего на фронт, став­шего разведчиком, получившего тяжелое ранение и доставленного в городской госпиталь. Спасти его врачи не смогли. Помню, взрослые ушли, оставив нас с братом дома одних. Не успела защелкнуться входная дверь, как на улице завыла сирена, раз­дался страшный грохот, и одновременно со звоном выбитых оконных стекол везде погас свет. Братиш­ка заревел, я схватил его за руку, но туг послышались чужие голоса и нас куда-то потащили. Я тогда еще очень удивился, ведь мама только-только вышла из квартиры. Почему она не вернулась за нами об­ратно, почему не она ведет нас в сторону бомбо­убежища? Но туда мы в тот раз не добрались.

     Когда закончился воздушный налет и опять дали свет, оказалось, что мы с братишкой в дворницкой, где на скамье в шубе лежала мама и безразлично смотрела в потолок. Нас к ней не подпустили, толь­ко сказали, что она ранена и ее повезут в госпи­таль.

     Для меня эти слова стали началом бесконечной цепи маленьких трагедий моего военного детства. До лета сорок первого года из книжек и кино я знал, что ранеными бывают только бойцы, и то в схватке с врагом. А тут, в дворницкой никаких врагов не было, и раненой была моя мама.

     В конце того же дня нас отвели в ближайший детский дом. Он находился недалеко от Казанского собора. До революции в этом огромном здании была гимназия. В памяти остались ее большие холодные залы. Во время бомбежек и артобстрелов мы спу­скались в подвал, где находились спальни, в каждой из которых размещалось более пятидесяти человек.

     На борьбу с чувством голода были брошены все силы маленьких организмов. Я, например, изобрел свой способ: старался долго не ходить в туалет, счи­тая, что мое терпение вознаградится ощущением сытости. Иногда нам давали изюм и мятные таблет­ки, которые казались богатством. Я клал в рот по одной таблетке и внушал себе, что голод уходит, я сыт. Со стыдом вспоминаю, как однажды стащил из кармана пижамы моего более бережливого бра­та несколько таких мятных таблеток...

     Уже в наше время, на одном из торжественных заседаний Союза воспитанников блокадных детских домов слово взяла старенькая женщина. Как выяс­нилось, в войну она работала заведующей одним из детских домов. Вот что она рассказывала о тех днях: «Перед нами, воспитателями, стояли печальные сгорбленные дети. Все, как один, жались к печке и, как птенчики, убирали свои головки в плечики и во­ротники, спустив рукава халатиков ниже кистей рук.

     Наш план работы первого дня оказался неудач­ным. Детей раздражала музыка, она им была не нуж­на. Они часами могли сидеть молча. Их раздражали и улыбки взрослых. Музыка, игрушки, наш показной оптимизм — все только усиливало тяжелые пере­живания детей. Резкий общий упадок был выражен не только во внешних проявлениях ребят, все их нервировало, все затрудняло.

     Мы долго боролись за то, чтобы дети шли мыть­ся не плача. А они плакали, обманывали, ссорились и прятались от воспитателя, объясняя это тем, что вода холодная. Исключительно бурную реакцию про­явили дети, когда в детдоме для них организовали первую баню. Все малыши, как один, криком кри­чали, не желая мыться. Очень долго не хотели сни­мать с себя рейтузы, валенки, платки и шапки, хотя в помещении было тепло. Они украдкой ложились в постель в верхнем платье, в чулках, в рейтузах. Трудно было отучить детей от привычки спать с го­ловой под одеялом, в позе спящего котенка. Стран­ная поза, излюбленная у детей,— лицо в подушку, и вся тяжесть туловища на согнутых коленях, попка кверху. “Так теплее”,— говорили воспитанники.

     Больно было видеть, как они ели. Суп съедали в два приема: вначале бульон, а потом все остальное. Кашу и кисель намазывали на хлеб. Если киселя не давали, крошили хлеб на малюсенькие кусочки и прятали их в спичечные коробки. Хлеб могли остав­лять как большое лакомство, рассматривать его, словно какую-нибудь диковину, и есть после третьего блюда, наслаждаясь тем, как кусочек хлеба медлен­но тает во рту. Никакие убеждения, никакие обещания не влияли до тех пор, пока они не окрепли...».

     В середине зимы 42-го наш детский дом был эва­куирован из Ленинграда. По данным городской эва­куационной комиссии, с 22 января по 15 апреля 1942 года по «Дороге жизни» было эвакуировано более полумиллиона человек, из них более двенад­цати с половиной тысяч детдомовцев. К тому момен­ту мама оправилась от ранения, и в эвакуацию мы добирались уже с ней.

     Сперва, начиная от Финляндского вокзала, нас долго трясло на грузовых машинах. Мы пересекали Ладожское озеро. Было жутко холодно, но не страшно. Еще бы, мы ехали с мамой туда, где было много хлеба! Другой мечты у детей блокады, наверное, не было.

     Уже на первой станции, по-моему, она называлась Жихарево, эта мечта стала явью. Нам дали очень сытную, сдобренную маслом еду, от которой некото­рые дети умерли — не выдержали истощенные, больные желудки.

     Потом, помню, ехали в теплушке. В каждую на­бивалось множество людей с тюками домашних вещей. В такой теплушке я привыкал к обыденно­сти смерти. В Ленинграде нас от нее как-то за­щищали, ведь в тот период, пока детдом находил­ся в городе, прогулок по улице не было и видеть трупы мы не могли. А здесь, в теплушке, от смер­ти не отвернешься. Она уже не становилась боль­шим событием. Люди зверели. Осталось в памяти то, как одна женщина, перед тем как выкинуть труп дочери из поезда, сняла с нее всю одежду, может быть, надеялась выменять ее на продукты. Что с человеком делал голод! Кажется, он выта­скивал откуда-то со дна человеческой души самые подлые качества...

     Сегодня, с высоты своего возраста, не перестаю удивляться мужеству моей мамы, Анны Николаевны Воловик. Сколько же ей тогда досталось, а ведь ей не было еще и тридцати! В самом начале пути на нее случайно упал чайник с кипятком. Вся нога была ошпарена. Кое-как чем-то помазали, кое-как пере­вязали. Доехали до Вологды. Вроде бы большая станция — там помогут. Но случилось непредвиден­ное, брат вначале почувствовал недомогание, а ко­гда прошел медосмотр, нас и вовсе сняли с поез­да — у брата обнаружили инфекционную болезнь.

     На постой остановились в одном заброшенном доме, надо было как-то дальше жить. Постепенно стали приходить в себя, но усиленное лечение не спасло младшего брата. Кроме этой болезни у него была и общая дистрофия. Как-то мама кор­мила его бульоном, и вдруг он зажал ложку зубами. Это была агония — малыш умирал у нас на глазах. Даже на Большой земле, в просторной и чистой больничной палате никто не в силах был ему помочь, потому что голод раньше уже сделал свое страшное дело. Почему-то мне кажется, что в это последнее мгновенье он вспомнил всю свою коротенькую жизнь. Я и сейчас чувствую свою вину перед этим маленьким человечком за то, что не сумел тогда помочь ему выкарабкаться.

     Он умер в инфекционном отделении детской боль­ницы. Как всех умерших в таких отделениях, чтобы не разносить заразу, его похоронили в братской могиле. Больше я его не видел, ни живым, ни мерт­вым. Вот почему, когда я слышу о человеке, который ищет своих родных, до сих пор надеюсь на чудо. Надеюсь на то, что война, блокада, детский дом, смерть младшего брата и смерти других близких людей мне приснились в длинном-длинном страшном сне. С этой надеждой легче жить. До сих пор...

     Да, надо жить дальше, хоть порой воспоминания настигают нас внезапно и, как пел А. Галич: «Воз­вращается боль, потому что ей некуда деться».